_
***
_
Как у Блока — фонарь и аптека,
только рядом ещё магазин.
Там - простого народа утеха,
и таких типажей картотека,
что дуреешь от их образин.
Не услышать высокого слога,
тут словарь междометий иной.
И пытаюсь представить я Блока,
отрешённо смежившего око,
пригвождённого к стойке пивной.
Как лепечут бубенчики бойко,
как пылинку хранит его нож...
Но хоть пьяницы так же нестойки,
всё не то — нет ни стойки, ни тройки,
и на Блока никто не похож.
_
_
***
_
На улице сыро и серо,
и сердце одето в печаль.
Сквозит за решётками сквера
промозглая голая даль.
Остатки июльского пира
на грязном осеннем столе.
И вся подноготная мира
сиротски открыта земле.
Вот улица. Вот и аптека.
А где же заветный фонарь?
Разбила себе на потеху
какая-то пьяная тварь.
И всё холодней век от века.
И Блок принесён на алтарь.
_
_
***
_
«Ночь, улица, фонарь, аптека»
всю жизнь тоску внушали веку.
Но каждый век, сроднившись с ней,
был предыдущего страшней.
«О, было б ведомо живущим
про мрак и холод дней грядущих», —
писал нам Блок, ещё не знав,
как он до ужаса был прав.
Насколько мрак грядущей бездны
«перекромешнит» век железный.
Метафизический мейнстрим —
страшилка детская пред ним.
Аптеки обернулись в морги
и виселицей стал фонарь.
И не помог Святой Георгий,
не спас страну от пуль и нар.
О, если б только знал поэт,
когда писал свой стих тоскливый,
ЧТО через пять начнётся лет —
то показалась бы счастливой
ему та питерская ночь,
фонарь — волшебным, а аптека
одна могла б ему помочь
смертельной морфия утехой.
Никто не знает, от чего
скончался Блок... И вдруг пронзило:
не от удушья своего
и не от музыки вполсилы, —
он вдруг при свете фонаря
увидел будущее наше,
все жизни, сгинувшие зря,
заваренную веком кашу
и ужаснулся этой доле:
кромешный мрак, и в нём — ни зги.
Он умер в этот миг от боли.
Он от прозрения погиб.
_
_
***
_
Когда идёшь по улице моей
до самого конца автостоянки,
где дом стоит без окон, без дверей,
за ним – пустырь, разбросанные склянки,
застывший кран, забывший, кто он есть,
канав непросыхающее русло,
забора покосившегося жесть
и фонари, мигающие тускло, –
такой метафизический тупик...
Так странно здесь, и жутко, и нелепо.
И показалось мне в какой-то миг,
что это образ или даже слепок
моей тоски... Иль мировой души.
Представьте только: мёртвый остов дома…
Провалы стен... Вой ветра... Ни души.
И ты идешь, как будто кем ведома
на этот обольстительный пустырь,
в клоаку смерти, сердцевину ночи...
Но Линда, мой собачий поводырь,
идти сюда отчаянно не хочет.
Она переминается, дрожит
и тянет прочь меня, как в лихорадке...
Опять моя фантазия блажит.
На самом деле всё пока в порядке.
_
_
***
_
Здесь был пустырь, раздолбанный забор,
руины недостроенного дома...
Все изменилось с некоторых пор
и сделалось чужим и незнакомым.
Снесен домишек обветшалый ряд.
Асфальтом утрамбованы канавы.
Где фонари посвечивали слабо –
витрины жизнерадостно горят.
Но чужд мне этот облик городской
безликостью коммерческого века.
Никто уже не скажет здесь с тоской:
«Ночь. Улица. Фонарь. Аптека».
Как у Толстой в рассказе «Чистый лист»,
тоска была удалена, убита,
взамен оставив бодрого дебила,
что перед жизнью праведен и чист.
Простим «тоску, поэзию и мрак»,
ведь это лучше, чем пустые души.
Мне жалко прах, развеянный в ветрах,
и звезды, отражавшиеся в луже.
_
_
